Я спустился в метро спустя несколько часов после теракта. Было пусто и удивительно тихо. Очень мало людей и поезда с большим интервалом. После тяжелого весеннего солнца пробивало холодом. В центре почти пустой Комсомольской, под колонной, целовались две девушки, и в этом было столько красоты и печали, что лимбическая система вбросила в меня ложную память. Эти девушки цитировали тени на стенах Хиросимы и чернила на страницах Мура, а я погружался в светлую грусть от того, что этот хрустальный мир может в любой момент треснуть и пропасть, он не пол, как мыльный пузырь, но все же чем прекраснее, тем более хрупок. И мир дал трещину, и это тоже было красиво. А вспомнил я о рассказе, в котором герои на грани апокалипсиса проникались не злобой, но любовью. не вакхом, но хроносом. и эта пастельно-синяя привязанность к тому, чего фактически уже нет, что в следующие секунды разлетится грохотом осколков, была прекрасна. меня знобило, и тишину разорвал прибывший поезд, в вагоне которого сидело всего четыре человека.
хочу, чтобы снова, как Генри Ли - пальцы над кожей, губы не касаются и намекают, и легкие, словно бабочка, полны дыма и обещаний, недокасание, недоверие, невод, прикосновения невесомы, необязательны и ни к чему не ведут.