[Синкликаль]

…До тех пор пока тебя не начинает тошнить текстом, и ты не можешь не смотреть, как тонкой струйкой утекают обобществлённые мысли, выдавленные маразмом змеи шипящих и несогласных, ангелы, вложенные в грудные клетки буклеты с информацией о запрещённых страстях и о страждущих, ждущих изгнанных, и как в этих сизых буковках закручивается ураганом красным цветком гидрообмена гидрохлорид и венозное золото, а также микроскопические хлопья чернильного раствора, что осаждаются на бумаге тысячеглавыми гидрами романов эротоманов, — которые лишь лава автоматизма пальцев, лавина чуждых прикосновений к непрогибающемуся стеклу чужого куска металлического пластика, который даже не ощущает тебя, но знает, что имел в виду ты, и брат твой шум; а из глаз тем временем вытекает ежедневная солёная вода, скупая изотоническая сентиментальность, по которой только и можно скользить вверх и вниз меж полозьев строчек, как же я не люблю эту линейность и решётчатость, развратно-поступательные движения по словам внутри предложения и по строчке, справа налево, слева направо и вниз, и снова-обратно, нам вбивается мысль — из нас выдирается мнение, нам вводится жирным выделенная идея — из нас склизко (склизско склзс) выдавливается обёрнутая в резину реконструкция авторской позиции, в которой, посредством глазных фрикций, вечного нистагма, над тобой зависает фигура писателя, заработаешь себе без лубрикации геморрой и синдром сухого глаза к семидесяти восьми годам, или больше тебе будет, в твои-то двадцать два, книгами тысячи жизней проживёшь, как же! Сколько раз я умирал в этих бесконечных предложениях (сдаться-атаковать), сколько раз рубиновые и гемоглобиновые заметки вытекали из меня на эти белые поля сражений, на цифры, о, 0, какие огромные цифры, №, номер ноль, 356, 703, 291, я и не думал в детстве, что такие бывают! — на типографские значки в близ интимной точки бифуркации страниц, которые как в углу плёнки что-то всякий раз сообщают моему внутреннему киномеханику, сколько раз я спотыкался о растяжки длинных тире — чтобы затем подорваться на бесконечных отточиях… хватит! Единственное, что я могу из себя исторгнуть, это тугую струю чёрно-белой кашеобразной массы, как термит, вынужденный строить в отсутствии целлюлозы виртуальный дом из нолей, единиц опыта и чит-кодов: да здравствует подлая кодла, хитрая хунта читателя и его авторов, чья мёртвая чёрная типографская жижа течёт в моих тысячах жизней, впитанная кончиками пальцев, которыми, натягивая сухие жилы, скольжу, пытаясь разделить слипшееся в уголках уст. стр. глаз, и наконец перевернуть своё лицо на новую и чистую сторону, к которой ещё не прикоснулась ни игла, ни бритва, ни еле заметная морщина меж бровей, ни кавычки щетин, и в этом первом лице мне остаётся ждать топота пальцев по клавишам, так как писать я ещё не умею. Как моё я превращается в твоё „ты“? С детства мечтал понять это и не только, дочитать все книги, излазить все шкафы со скелетами на кафедре физической антропологии, разгадать всё оставшееся неотвеченным, в неподстоловой Неандерталь повисшее паузами между рыжей бородой и безусой верхней губой всезнающего, волшебника, шарлатана, моего собственного автора, и между его русыми бровями, которые на мои не похожи только если их не зачернить Шанидар, как зачернял он редактурой тексты сырые — не настоявшиеся ещё в дубовой шкатулке со взрослыми секретами под защитой жука-нэцке (злобно — знаю, залезал: дурацкие бумажки с телефонами, планами, списками и иными письменами неясными быстрыми сплошными как дым из трубы, ластик, презерватив — о, что мне известно теперь о вас! ребёнка эта идея — мои родители, как?! — удивляет, скрепки, стереоочки, которые нужны не для объёма, а чтобы различать красный и зелёный), и я продолжаю опускаться в стол (под стол, там ящик), на стол (ставить коробки) и рыться в документах, бумагах, буквах, будущем (и брат мой шум), прошедшем и преходящем до тех пор пока меня не начинает тошнить текстом, и я не могу не смотреть, как тонкой струйкой из меня утекают обобществлённые мысли, выдавленные маразмом, змеи, бабушки, ангелы, вложенные в грудные клетки, буклеты с информацией о запрещённых страстях и страждущих, ждущих и их, иных, Инанне и изгнанных ненайденных зеркальных носителях, как в этих слизистых боковых буквицах пертурбацией перистальтики вьётся лента печатной машинки «Мерседес» в медленных волнах водителей ритма — единственного, что ещё не подвластно сознанию, заключённому в календаре входных и выходных сфинксов, завершающих этот густой гнусный и грустный период.