ثُمَّ ٱلْجَحِيمَ صَلُّوهُ
Я брел по пустыне и проклинал все на свете. Пейот. Убийца-пейот. Я полпустыни прочесал в его поисках. Нашел. Сожрал. Плетусь обратно. И никакого эффекта.
Шаман меня обманул.
Губы пересохли. Как и горло, впрочем. И, наверное, желудок, кишки – и все-все, что у меня там внутри. Ужасно хотелось пить. Солнце нагло лыбилось из зенита. Даже подплясывало от удовольствия – или это у меня в глазах все плывет?
Или наконец-то подействовал мескалин?
Какой недоумок сказал ему, что сырые кактусы – это гораздо круче?
О. Оазис. Они разве тут бывают?
Как же мрачно. Жажда жрет желудок.
Надо добежать до воон тех кустиков – в их листьях может содержаться вода.
Дьявол.
Это мираж.
Мираж.
Все, больше не могу. Лягу здесь на песке, и буду ждать конца.
Лег.
Жду.
Солнце светит все ярче и ярче… о боги, как же жарко…
Нет, что это? Свет не тот. Мескалин греет кровь? Предо мной стояла обнаженная девушка, окруженная небесным сиянием… довольно нелепо смотрелись криво прилепленные три пары крыльев у нее за спиной. Я что-то такое читал, когда-то давно.
Такие ангелы называются… сарафаны? Нет, сейчас не вспомню.
Я стону и протягиваю в ее сторону руку. Хер с ним, что ангел, но вода-то у нее найдется. Тело как будто запекают. Откуда я знаю, как это? Ну, наверное, температура такая же.
Ангелица засмеялась – клянусь, если б не лежал трупом, минута ее смеха была бы самым счастливым моментом моей жизни – и двинулась в мою сторону.
Она присела рядом со мной, и провела прохладными, как ласковые воды ручья в Санта-монике, пальцами по моим глазам, закрывая мои веки… ах, как приятно…
Тут пейот окончательно взял свое, и я провалился в череду бреда. Я видел все – мой мозг расширился, включив в себя всю Землю, всю Солнечную систему, и даже больше. Я видел самые прекрасные картины в моей жизни – вот водопад Виктория, девственно-чистый, прохладный, в зеленом обрамлении джунглей, вот мать держит на руках младенца, вот животные собрались вместе у водопоя – и нет среди них ни агрессии, ни жалости, ни наркотиков. Я видел самые ужасные картины в моей жизни – вот ребенок с чернявым еврейским личиком теребит за рукав мать, что вдруг упала, но никогда больше не поднимется – ее сразил выстрел снайпера, вот шимпанзе, насмерть придавленная рухнувшим реликтовым деревом, по тому, что людям понадобились столы и шкаф, а рядом с ней множество мертвых и еще живых, красивых и не очень, но уже обреченных человеком животных. А вот – мать, которая поняла, что ее первый ребенок, родившийся мертвым, это и ее последний ребенок…
Я видел все. Потом вроде как отпустило.
Серафим – вот как зовут таких ангелов! – опустилась предо мной на колени. Ее тонкий влажный язык пробежал по моему уху. Гул заполнил мою голову. Я услышал шепот тринадцатилетней дочери, сообщающей отцу, что беременна. Я услышал грохот взлетающего шаттла – хотя какие шаттлы, ведь их еще не изобрели? Я услышал шорох взмаха крыла бабочки, и вздох буддиста, любующегося этой бабочкой. И треск гусениц танка, и последние слова умирающего солдата, в которых он наконец признался в любви девушке, которой уже не было на свете (впрочем, он этого не знал). Я услышал гром долгожданной майской грозы, и крики радости колхозников…
Я услышал весь мир. Все языки, все голоса – и мужские, и детские, и женские…
Потом вроде как отпустило.
Мерцающая ангельским светом девушка склонилась надо мной, и поцеловала меня, вливая с каждым выдохом силы. Вначале робко, словно пробуя на вкус, а потом жестко и страстно целовала меня небесная ангелица… в ее глазах разгорался огонь.
Я старался отвечать ей как мог, но пересохшие губы не слушались меня.
Внезапно в ее глазах мелькнул хищный огонек, и она впилась в мой грешный язык. Кровь брызнула на ее идеально белые и ровные зубы и полилась по моей шее, толчками выливаясь на грудь. Серафима кровожадно присосалась к моему рту, и выплюнула мой откушенный язык на песок. Он сиротливо впитал в себя пыль и окрасил песок в бардовые тона… я стал терять сознание от боли и потери крови…
Ангел вставил в мои уста новый язык. Гибкий, длинный и непривычный. Вспышка боли заставила меня зажмуриться, а очнувшись, я увидел, как серафима вылизывает меня от крови. Я с облегчением вздохнул…
И тут она выхватила короткий клинок – наверное, все же из воздуха. Грудина легко поддалась сплаву стали с платиной. Утонув в боли и потоках крови, я окончательно перестал воспринимать окружающий мир.
…А я и не думал, что смогу чувствовать еще более сильную боль. Ангел вынул сердце из уютной ниши между легких, пробежался по все еще бьющемуся органу длинным языком, и выбросил его к моему старому языку – в пыль пустыни.
Раздвинув переломанные ребра, она впихнула мне в грудь пылающие красным уголья. Я нутром чувствовал, как прожигается мое тело.
Я умирал.
Чудом было, как я еще не опрокинул копыта.
Она склонилась надо мной, и ее губы, столь прекрасные, что я понял это, даже умирая, прошептали прямо в ухо незнакомые мне слова.
И я услышал. Тонким шепотом на всех языках мира проникла она в мой мозг:
«Восстань, Пророк! Живи! Ты нужен людям!»
И я ожил. Ощупал грудь, абсолютно целую и ровную, даже без шрама. Оглянулся, и не увидел ангела. Чувствовал я себя прескверно, сказывалось мескалиновое отравление…
Надо было выбираться.
Я встал, и, шатаясь, побрел в сторону цивилизации. Я знал, где я. Я оказался на Кубе.
Облизав губы тонким и необычно длинным языком, я взлохматил прическу и криво улыбнулся. В детстве меня звали Эрик Гевара, и я прекрасно танцевал. Сейчас же настало время…
И тут мои губы шевельнулись, повторяя фразу давно уже мертвого, и, в общем-то неизвестного мне человека:
«Глаголом жечь сердца людей»
Шаман меня обманул.
Губы пересохли. Как и горло, впрочем. И, наверное, желудок, кишки – и все-все, что у меня там внутри. Ужасно хотелось пить. Солнце нагло лыбилось из зенита. Даже подплясывало от удовольствия – или это у меня в глазах все плывет?
Или наконец-то подействовал мескалин?
Какой недоумок сказал ему, что сырые кактусы – это гораздо круче?
О. Оазис. Они разве тут бывают?
Как же мрачно. Жажда жрет желудок.
Надо добежать до воон тех кустиков – в их листьях может содержаться вода.
Дьявол.
Это мираж.
Мираж.
Все, больше не могу. Лягу здесь на песке, и буду ждать конца.
Лег.
Жду.
Солнце светит все ярче и ярче… о боги, как же жарко…
Нет, что это? Свет не тот. Мескалин греет кровь? Предо мной стояла обнаженная девушка, окруженная небесным сиянием… довольно нелепо смотрелись криво прилепленные три пары крыльев у нее за спиной. Я что-то такое читал, когда-то давно.
Такие ангелы называются… сарафаны? Нет, сейчас не вспомню.
Я стону и протягиваю в ее сторону руку. Хер с ним, что ангел, но вода-то у нее найдется. Тело как будто запекают. Откуда я знаю, как это? Ну, наверное, температура такая же.
Ангелица засмеялась – клянусь, если б не лежал трупом, минута ее смеха была бы самым счастливым моментом моей жизни – и двинулась в мою сторону.
Она присела рядом со мной, и провела прохладными, как ласковые воды ручья в Санта-монике, пальцами по моим глазам, закрывая мои веки… ах, как приятно…
Тут пейот окончательно взял свое, и я провалился в череду бреда. Я видел все – мой мозг расширился, включив в себя всю Землю, всю Солнечную систему, и даже больше. Я видел самые прекрасные картины в моей жизни – вот водопад Виктория, девственно-чистый, прохладный, в зеленом обрамлении джунглей, вот мать держит на руках младенца, вот животные собрались вместе у водопоя – и нет среди них ни агрессии, ни жалости, ни наркотиков. Я видел самые ужасные картины в моей жизни – вот ребенок с чернявым еврейским личиком теребит за рукав мать, что вдруг упала, но никогда больше не поднимется – ее сразил выстрел снайпера, вот шимпанзе, насмерть придавленная рухнувшим реликтовым деревом, по тому, что людям понадобились столы и шкаф, а рядом с ней множество мертвых и еще живых, красивых и не очень, но уже обреченных человеком животных. А вот – мать, которая поняла, что ее первый ребенок, родившийся мертвым, это и ее последний ребенок…
Я видел все. Потом вроде как отпустило.
Серафим – вот как зовут таких ангелов! – опустилась предо мной на колени. Ее тонкий влажный язык пробежал по моему уху. Гул заполнил мою голову. Я услышал шепот тринадцатилетней дочери, сообщающей отцу, что беременна. Я услышал грохот взлетающего шаттла – хотя какие шаттлы, ведь их еще не изобрели? Я услышал шорох взмаха крыла бабочки, и вздох буддиста, любующегося этой бабочкой. И треск гусениц танка, и последние слова умирающего солдата, в которых он наконец признался в любви девушке, которой уже не было на свете (впрочем, он этого не знал). Я услышал гром долгожданной майской грозы, и крики радости колхозников…
Я услышал весь мир. Все языки, все голоса – и мужские, и детские, и женские…
Потом вроде как отпустило.
Мерцающая ангельским светом девушка склонилась надо мной, и поцеловала меня, вливая с каждым выдохом силы. Вначале робко, словно пробуя на вкус, а потом жестко и страстно целовала меня небесная ангелица… в ее глазах разгорался огонь.
Я старался отвечать ей как мог, но пересохшие губы не слушались меня.
Внезапно в ее глазах мелькнул хищный огонек, и она впилась в мой грешный язык. Кровь брызнула на ее идеально белые и ровные зубы и полилась по моей шее, толчками выливаясь на грудь. Серафима кровожадно присосалась к моему рту, и выплюнула мой откушенный язык на песок. Он сиротливо впитал в себя пыль и окрасил песок в бардовые тона… я стал терять сознание от боли и потери крови…
Ангел вставил в мои уста новый язык. Гибкий, длинный и непривычный. Вспышка боли заставила меня зажмуриться, а очнувшись, я увидел, как серафима вылизывает меня от крови. Я с облегчением вздохнул…
И тут она выхватила короткий клинок – наверное, все же из воздуха. Грудина легко поддалась сплаву стали с платиной. Утонув в боли и потоках крови, я окончательно перестал воспринимать окружающий мир.
…А я и не думал, что смогу чувствовать еще более сильную боль. Ангел вынул сердце из уютной ниши между легких, пробежался по все еще бьющемуся органу длинным языком, и выбросил его к моему старому языку – в пыль пустыни.
Раздвинув переломанные ребра, она впихнула мне в грудь пылающие красным уголья. Я нутром чувствовал, как прожигается мое тело.
Я умирал.
Чудом было, как я еще не опрокинул копыта.
Она склонилась надо мной, и ее губы, столь прекрасные, что я понял это, даже умирая, прошептали прямо в ухо незнакомые мне слова.
И я услышал. Тонким шепотом на всех языках мира проникла она в мой мозг:
«Восстань, Пророк! Живи! Ты нужен людям!»
И я ожил. Ощупал грудь, абсолютно целую и ровную, даже без шрама. Оглянулся, и не увидел ангела. Чувствовал я себя прескверно, сказывалось мескалиновое отравление…
Надо было выбираться.
Я встал, и, шатаясь, побрел в сторону цивилизации. Я знал, где я. Я оказался на Кубе.
Облизав губы тонким и необычно длинным языком, я взлохматил прическу и криво улыбнулся. В детстве меня звали Эрик Гевара, и я прекрасно танцевал. Сейчас же настало время…
И тут мои губы шевельнулись, повторяя фразу давно уже мертвого, и, в общем-то неизвестного мне человека:
«Глаголом жечь сердца людей»