Роман Накатим

В ушных раковинах масс-мидии
жужжат новое прямиком вэ
Ос темпоралис да на ушах висящие
отношения между людьми-мы
Вариативные связи и перспективы,
польза и порох,
порно и прах.
Кому нужен страх?
Кому-кому.
Кому принадлежать надлежит:
Проникающая радиация радости переговоров
Коробов воров триколоров.
Владетельный сеньор
Умел в игру играть!
Нам на
Военную рать —
Наврать.
Всё, что узнал я и постиг —
Из книг.
Я ниггер буквы посреди костей бумаги
Закона,
С копирайтом Ди Гáàги.
Царь или рыцарь?
То нарком Гавейн
Звездою красной на кокарде осветил
Бумажный замок коннофляжного гвардейца.
Грааль готов к раздаче супа.
Облатка с концентратом
Заряжена небесной нерукой.
А Фуле суп…
Заказывай хоть рукколу, хоть рокфор, хоть рулле,
Хоть ролтон, даже хромовую бабу
(Её люляки очень хороши),
Грибное мясо плесень ши
Итаки.
Вернись,
Прекрасный рыцарь с талией-осиной,
Отправился за ценной древесиной
алоэ лигнум ты
Давно.
А вдруг на дно?
Нет!
DNA не подтвердит
Отцовства. Хромокосмы Телемаха
Чужи на половину.
Мужи! То тело — плаха.
То — тело страха.
Монстр-рубаха.
Тотем монарха. Харио! AOI! Yahoo! Гугол!
Вратарь дурак, судью в печей печати.
Король Кламид клонит, кипит,
Кей кинулся к девице Куниваре.
Тут звуки ка в ударе.
Кое-коммун. Каяк. Даяк. И кряк.
Хуяк.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

By the fall I will flow, I will follow these lovers.
Farewell flowers will flourish and bloom
In the gloom of the swallows —
On their flyway to ornithol doom.

Blue shadows on this sandy shore
can shows us
How shoulders and wrists
of those vigorous wings
Cuts the air open,
Cuts the air's throat open.
(…swallows)
As the razor-sharp wind pierce the pain through the feathers,
They dive into state of tough weather and snow
whether heather and wheat plains await them or not,
defined by divine deviations of north.
We are both from the seaside,
We are both from the seaside, my friend.

As the winter will fall on the autumn
Let's just flow to the seaside or vanish in snow.

---

Morality of immortality

---

От Флорида Киз
До замёрзшей Аляски
Раскинулись наши леса и поля!
Одна ты на свете,
Одна ты такая,
Хранимая богом
Свободы земля!

Славься Америка
Наша свободная!
Братских народов
союз вековой,
Предками данная
мудрость народная!
Славься, страна!
Мы гордимся тобой!

---

Я подписан на множество вас, подменяющих имена буквами. Такая милая традиция. Всем привет, я Е.

---

Я ставлю точку росы между тем и собой.

---

Мне сегодня приснилось кино с хоакином фениксом, про учёного, который работает над чем-то, что должно отменить приближающийся апокалипсис. И вот он значит узнаёт, что на самом деле отменить конец света никак нельзя вообще, но чтобы не вызвать панику по всему свету, держит это в секрете. И тут в этот момент от него уходит жена и всё вообще идёт наперекосяк, жесть депрессия страдания, и всё в такой хипстерской манере и через инстаграммовские фильтры. И слоган у фильма был что-то вроде «Он должен спасти планету. Но сперва ему надо разобраться с собственной жизнью»

---

Метеоритные дожди в душе.
Или, признайтесь, что уже
Вас полюбил
Со всей неочевидностью
Неизлечимо,
И друг мой разум,
И брат мой шум.
Пост про это — почти как модерн.

---

Я вышел из аэропорта на гравийную дорогу. И пошёл. И шёл, шёл, шёл пешком, с каждым шагом ощущая себя всё более и более на своём месте.
По дороге от аэропорта до Витязево сплошь поля. Я специально посмотрел на спутниковой карте оптимальный маршрут, чтобы всю дорогу идти в тени тополей (?).
На полях уже убраны злаки, почва сухая и рыхлая, разбросана солома. Жизнь прожить — не поле перейти, но перейти поле тоже задачка не из простых. Ноги проваливаются в сухую землю, печёт солнце, солома колет ступни.
Вдоль автомобильной дороги до Витязево на полях множество странных строений из досок и баннерной ткани. Словно памятники некоего ископаемого баннерного века, они проявляют всё разнообразие первобытной жизни людей той эпохи: вот скромное жилище с окнами из полиэтиленовой плёнки и стенами из натянутого баннера с надписью «ДОМЪ», рядом стоит такой же досочно-тканый туалет и небольшая собачья будка, сколоченная из дсп. Вот прилавок овощного развала, метров за двадцать предварённый растяжкой «Овощи от производителя» — на досках прибиты фрагменты рекламы кинотеатра («Только в «Сатурне» при покупке большого попкорна вы получите в подарок…»). Вот проходная цветастого южного кладбища, сделанная из обрезков спецпредложений супермаркета МАГНИТ (сразу перед отъездом, числа четырнадцатого — на саму годовщину шёл сильный дождь — я ходил на наше лесное — искал бабушкину могилу; не нашёл; надо подходить в урочные часы в офис и уточнять зону и номер участка — а может это есть и в документах)… вот ещё больший развал, в котором наспех сколоченные прилавки с арбузами, картошкой, томатами чередуются с тракторами и дальнобойными машинами. На обочине стоит провинциальный круизный автобус, из его недр, багажного отсека, торчат две пары ног. Внутри спят водители: кожа их ног деформирована стрептодермией и варикозом.
Дорога неприветливая, сделанная для машин. Идти особо негде, иногда кроны тополей редеют, приходится переходить на другую сторону дороги — может там есть немного тенька.
В одиннадцать с лишним я дохожу до Витязево, покупаю бутылку воды за сорок рублей — намочить горло и головной убор. В тени приятно и прохладно, ведь сейчас конец августа; но солнце всё ещё здорово печёт. По посёлку идти противно: центральная улица, Черноморская, крайне шумная, с постоянным потоком машин и множеством крохотных безвкусных лавчонок. Есть целый греческий квартал, одноэтажные домики со стилизованными колоннами, объявления о наборе в группу изучения языка, вывески ООО с античными названиями и ИП с турецкими фамилиями с характерными нетурецкими окончаниями. Интернет-кафе и по совместительству офис местного провайдера в пристройке к уютному домику, увитому виноградной лозой, усыпанной пыльными гроздьями. Тут же табличка «Домашнее вино». Через дорогу ещё одно «Вино от производителя», оно же — в соседнем доме. Собственно, улица, с которой пересекается здесь Черноморская, Греческой и зовётся.
Догадываюсь свернуть с центральной на тихую улочку некоей Лизы Чайкиной. Красивые домики и дети, плещущиеся водой из бутылок. Сажусь в тенёк, перекусываю яблоком, козинаком, выпиваю мягкую бутылочку фруктового пюре. Дальше иду по улице Гагарина, параллельно лиману в сторону моря. Проезды Дивный, Красивый, улицы Светлая, Знойная, Уютная, Дизайнерская и Воина Шембелиди (это такой современный, вовсе не мифический, греческий герой). И вот наконец начинается местный бродвей — бесконечная череда присыпанных громкой музыкой торговых точек, жаться к которым вынуждает их монополия на тенёк по пути к морю. Перевалив за дюны из раскалённого песка, я выхожу на пляж. На часах полдень. Солнце в зените. Я плавлюсь. Окунаюсь и бегу по берегу в поисках убежища: вдалеке от центрального пляжа виднеются пустые тенистые навесы. Я выгоняю из них чаек, нахожу навес без птичьего помёта в песке под ним, чиню хлещущий водой фонтанчик рядом и ложусь спать. Через полчаса меня будит местная спасательница, сообщая, что пляж этот свободен для прохода, но не для размещения, и я бреду дальше, время от времени окунаясь или смачивая голову водой из бутылки. В пути меня вновь охватывает эйфория: я не просто чувствую себя на своём месте, я ощущаю себя наследным принцем, вернувшимся в свои законные владения, откуда он был изгнан революцией. Неожиданно скоро я начинаю видеть знакомые названия: «Черномор», «Кубанская Нива». К самому жаркому моменту дня я дохожу до пляжа «Кавказа», купаюсь в тамошнем бесконечном мелководье, подтягиваюсь на ушедших в песок воротах и бегу, обжигая пятки, в безлюдные дюны, переодеваюсь, разворачиваю спальник под лохом серебристым и ложусь спать. Мне снится три поколения в семье учёных (причём всех персонажей играет Робин Уильямс) каждый из которых способнее своего отца, но сравнивая всегда считает себя недостойным сыном и потому реализует себя гораздо хуже. Просыпаюсь часа в четыре от того, что плачу: ветер засыпал глаза песком. Промываю их водой, закапываю на всякий случай визином. По выученной наизусть дороге меж дюн выхожу на Пионерский проспект, привычным движением подныривая под шлагбаум (далеко не так грациозно, как в детстве). Смотрю издали на медведя, огромный математический знак корня с надписью «КАВКАЗ»… и решаю не заходить в гости; каждое моё путешествие туда оборачивалось печалью от заброшенности этого места. Вместо этого я иду по тенистой аллее между сосен, радуясь знакомым ощущениям сосновых иголок и песка на ребристой плитке пешеходной дорожки. В отличие от витязевских дорог, мимо почти не ездят машины, тропинка совершенно чиста, и можно идти босиком и думать, не отвлекаясь на шум. Пустошь окончательно поглотил некий ведомственный военный санаторий, теперь там высятся циклопические белые кубы жилых корпусов. Исток речки, к которой ты водил экскурсии, зажат этими самыми зданиями — ну и территорию они себе отхватили; я решаю выйти дорогой вдоль русла к морю, посмотреть, что водится в этой воде, и вспомнить наши прогулки. К этому времени первоначальная эйфория сменяется ностальгией, щемящая тоска узнавания разливается где-то под узелком со спальником, висящем у меня на груди. […]
Речка эта больше не впадает в море и, собственно, не речка — она пересохла не доходя до моря пятидесяти метров, и теперь запружена и цветёт. В песке всё ещё торчат засохшие уже одинокие камыши, и виден старый путь русла. Довершая картину, слева лежит на боку перевёрнутый паучище прыгательного аттракциона и порваный батут, мимо которых — ещё рабочих — мы всякий раз проходили. Солнце уже пониже, и я продолжаю свой путь по пляжу, пару раз прерываясь на окунания и фруктовые привалы. Джемете оживлённое, людей на пляже всё больше. На месте катамараны, бананы, огромные фаллоподобные надувные горки импровизированного аквапарка — некоторые новые, некоторые мои ровесники с некогда яркими красками, выцветшими в розовый. Мягкий песок запускает воспоминания, сплошь бессвязные — о нежной коже, взглядах, дискотеках, невозможно далёком детском. Это общение с песком позже аукнется мне симметричным панарицием на обоих третьих пальцах рук (оказывается, левомицетин вытягивает гной гораздо лучше синтомицина! зажило куда быстрее моих обычных; врач второй год подряд чрезвычайно приятная дама — в прошлом году она забрала черепаха Кутузова с глазом, выбитым рыболовным крючком — после зимней спячки он снова появился в ранее пустой глазнице [sic! Могу только предположить, что он сместился глубоко в глазницу гнойной сумкой и до этой зимней спячки оставался внутри], и вроде с той стороны даже сохранилось зрение — будем выпускать перед отъездом).
Всюду из пляжной толпы выхватываются ассоциации с тобой, причём порой совершенно абсурдные — сачок, с каким ты ходил по кузнечики да головастики, зыбучие пески со спрятанными под ними буграми из тины, прибитая морем к берегу колючка.
Ближе к Анапе по Пионерскому проспекту вырастает множество циклопических сооружений, которые даже как-то определить сложно. В одном месте подряд высятся недостроенные Колизей и Зиккурат. Прямо под стенами Зиккурата, во недовставленных стёклах блестело красным глазом отражённое загатное солнце, в дюнах тренировался мужчина гладиаторского телосложения. Сюрная картина.
Пляжи банков, ФНС, МЧС. Множество недостроенных зданий. На них разные граффити. В одном из них мне чудится имя «Ролан», но не успеваю я порадоваться культурности местных художников, как оказывается, что это съеденный шрифтовой работой «Гопак». Мимо проходит негр в удивительном коктейле из образов: в племенной юбке, растаманской шапочке и с турецким барабаном. В него он бьёт не в ритм, с просто пытаясь обратить на себя внимание. В солёной воде мужчина выгуливает крокодильчика с перевязанной резинкой пастью. В песке валяется верблюд, пока пляжники ему чешут бок и живот. Ворованная Африка.
Между двумя бесконечными уходящими далеко в море пирсами (один из них соединён перекинутым над дюнами мостиком с дорогой, и видимо уходит куда-то в толщу очередного циклопического дворца отдыха — по нему пару раз проезжали блестящие чернотой джипы-навозники) я присел поужинать. Дул сильный ветер, который приносил обрывки ранней Земфиры («…Пожалуйста, не умирай»), я жевал курагу, мандарин и какую-то выпечку.
Чем ближе я подходил к самой Анапе, тем зеленее становилась вода. Если в Джемете тины не было вообще, то в самом конце пионерского проспекта весь пляж был покрыт огромными валами из водорослей, а у берега они сбивались, смешиваясь с песком, в сложнорельефные фьорды. Дойдя до Анапки, я с ужасом увидел, что она также обмелела и не впадает в море вообще (хотя сначала я грешным делом думал, что красивый градиент нарастающего количества водорослей это следствие эутрофикации из реки).
И вообще, всё там теперь по-другому.
(…)
Вдоль берега крошечные дети строят под бдительным присмотром своих пузатых фабрик по производству человеков песочные замки — набирают в кулачки мокрого песка, позволяют ему стекать между пальцев, и он формирует красивые цементированные фигуры. Замки все вроде должны быть разными, но на деле оказываются совершенно идентичными. Как и воспоминания, они такие же непрочные и рано или поздно будут смыты приливом, хотя восстановить что-то похожее на былую конструкцию не составит и труда. На пляже было множество зазывал, рекламировавших поездки на квадроциклах, водные экскурсии, поездки на бананах и прочее. Тётушка, оравшая в мегафон о прелестях посещения дельфинария, сказала странную фразу, явно пережёванную изустной передачей подобных текстов от одного коммивояжёра другому. Она сказала: «Обменяйте ваши воспоминания на яркие впечатления». Где-то в этой конструкции некогда присутствовали деньги, но отпали в соответствии с заветами рынка: сообщение о грядущей трате потенциальному клиенту — страшный грех. Абсурдная на первый взгляд фраза оказывается весьма глубокой, ведь люди действительно обменивают бессвязные воспоминания чувств на яркую медийность историй-ярлыков: уезжая на отдых, они радуются в первую очередь непосредственным ощущениям пребывания, но при этом мучительно впихиваются в экскурсионные автобусы, носятся по клубам и пейнтбольным полигонам, жарятся под солнцем в дельфинарии, чтобы сохранить не впечатление, но историю, поставить галочку об очередном событии в их курортной повести. Также и в нашем проекте, люди запоминают не контент, а яркие ярлыки, и описывают свои впечатления потом не в терминах своих крайне личных переживаний, а этими самыми ярлыками: погружался. Лазил. Ездил на лошади. Стрелял из лука. Был укушен черепахой.
Я же в этом своём путешествии, наоборот, вбросил себя в чисто физические воспоминания ощущений. Оказалось, что «историю» и яркие ярлыки своего пребывания на пионерском проспекте я уже не помню вовсе — никаких имён, конкретных занятий. Зато столько ощущений и маленьких бессвязных деталей, имеющих не нарративный, а топографический характер (в точности как миф): песок и кожа, жар пляжа, ноги в склоне дюн, ладони, обхватывающие футбольные ворота в облупленной краске, чтобы подтянуться, закатное солнце, звуки, маршруты прогулок, запахи и то, как сужается поле зрения со зрачками, сжатыми в точку светом яркого солнца…
Пройдя по мостику над Анапкой, я оказался в знакомом городе, впервые за день обулся, и сандалии сами понесли меня к остановке автобуса до Утриша. Солнце уже зашло, на часах — девять, позади двадцать километров пешего хода.
(…)

И в след за тем, как я покидал этот берег, сгорали и воспоминания: об удивительном растеньице, пробившемся на мергелистой осыпи на лысой горе, в цветке которого спрятался паук-краб, по листьям прыгал со сложноуловимой глазом скоростью крохотный скакун со своими выразительными вечно удивлёнными парами глаз, на листьях располагался ярко-оранжевый в чёрную полоску клоп-щитник, а ниже у стебля пряталась зелёная боливария (впервые такую вижу! форма тела обычная, крылья короткие, а вот пигментация зелёная); о метровом желтобрюхом полозе, который приполз к столовой, и Олег вызвал меня его ловить — и о том как я, с помощью охранника, прижавшего его палкой к земле, пытался получше ухватить его через тряпку (чтобы не укусил и не загадил), и как мы выпускали его в горный лесок, откуда он и вылез. В итоге он меня всё-таки тяпнул, кстати — когда Олег попытался его засунуть в коробку, чтобы не нести в руках; в итоге пришлось, размахивая окровавленными пальцами, требовать, чтобы никто не вмешивался в процесс, а то змея сбежит снова. Укус совсем чепуховый, зато зрелищно. (Вообще в этом году меня часто кусали — оса, шмель, хомяк, полоз; помогла привычка тут же всё обрабатывать и есть антигистамин).
В последний день, пред отъездом, я пошёл купаться ночью. Море было отличное. Плыл в ночи до тех пор, пока впереди не осталась только непроглядная темнота — в какой-то момент глаза привыкли к нехватке света, и то, что казалось единой непоглядной чернотой, разделилось на две равные половины полоской ещё более бесконечной тьмы там, где море сходится с горизонтом. Тогда я лёг на спину и смотрел на звёзды в пустоте, сиянии их отражений и ноктиллюки в нежной, теплее воздуха, августовской воде. Когда я уже собрался плыть к берегу, небо прошило три метеора, один за другим.
Желания у меня кончились.

---

Один в ударе, другой преставился.
Долгожданное ничто.
Вернись, мой друг.

---

International affairs (irrational and racial)

---

Фоменко нам сейчас должен, просто обязан рассказать, что никакой первой мировой войны не было, это нумерологическая путаница, как, знаете, удивляет же некоторых, что тысяча восьмисотые это век девятнадцатый, а тысяча девятисотые — двадцатый. Просто в двадцатого века четырнадцатом году после расстрела донбасским терорристом самолёта польского эрцгерцога Качиньского (летевшего с концерта своей любимой группы Franz Ferdinand) донбасским терорристом Гаврилой Гиркиным (ака Игорь Стрелков, боец Принцип) вспыхнул планетарных масштабов конфликт, который все столь давно ждали

---

из «Повести о пяти головах»

СВОБОДУ РОССИИ! РЕФЕРЕНДУМ! РЕФЕРЕНДУМ! ВСЕМ ЛЮДЯМ РУСИ НАДО ОБЪЕДИНИТЬСЯ! ТОЛЬКО ТАК ПОБЕДИМ! ПРОСЫПАЙТЕСЬ, ЛЮДИ, ОТХОДИТЕ ОТ ОЛИГАРХИЧЕСКИХ ЯЩИКОВ! ВСЕМ ТРЕЗВЫМ И ТОЛКОВЫМ ПОРА ДЕЙСТВОВАТЬ! ДЖАЯНТУ!!!

Когда в Сеть попало видео о зверствах батальона «Азов» в зоне А ТО, смазанные кадры резни с характерным для эпифоновой съемки подёргиванием фокуса испугали не только воинственных домохозяек. Холодный ужас пронзил и тех, чьи имена редко ассоциируются со страхом: затряслись руки у храбрейших людей, переживших священные войны и жуткие жертвоприношения иннавгурам, не говоря уже о сотнях боевых заданий в тылу врага, тяжелейших созывах Дум и десятилетиях медийной полужизни. Разумеется, эту реакцию вызвали не снятые зачем-то с эффектом «тилт-шифт» кишки сепаратистов, и не футаж иных жутких пыток, включая макросъёмку ириса цвета речной воды, изымаемого у реконкистора Осипа Гноевых посредством ковыряния ложкой в его глазнице. Великие умы не обеспокоил даже распятый анкерными болтами на рекламном щите супермаркета «Сiльпо» еврейский мальчик. Непривычную эмоцию у кормчих вызвало промелькнувшее на сороковой секунде ролика граффити. Под изрешеченным пулями дорожным знаком «Дн*пропетровск» (с отстреленной третьей буквой) чья-то неровная рука вывела чёрной краской из баллончика всего шесть букв — П•Т•Н• ПН•Х.
Несмотря на сложный шифр, сообщение достигло своих адресатов. Знающие люди поняли, что имеется в виду Путина Пнух, подводный дворец Стоглавого Царя на станции Днопропетровск, расположенной в реке Култуха в Приморском крае. По широким спинам криптократов и клептоклериков бежал холодный пот: Он проснулся и ждал! Кто-то из высшего клира должен был явиться на Зов…

***

Пока взоры рядовых зрителей были прикованы к горящим обломкам мечты «Амстердам–Куала-Лумпур», знающие люди кусали локти (разумеется, друг другу), тревожась за будущее мира. Коллегиальным решением в холодную точку был командирован член Высшего совета и Спасский Верховный жрец Мортон Шаккур, известный широкой публике в первую очередь тем, что в смуту девяносто шестого года предсказал явление и суть Пути Владимировича. Коллеги ценили Мортона Шаккура не только за проницательность, но и за медийную неприметность: он был одной из немногих публичных фигур Жречества, исчезновение которой не вызвало бы больших проблем. Однако мудрый Шаккур не злился на клериков остальных башен. Выбор был сделан не трусоватыми боляринами, а Великим Владимировичем, демонстративно не бросившим остракон в урну с еловым голосовательным прахом. В пути до станции Попасной Мортон Шаккур часто вспоминал, как поймал тяжёлый задумчивый взгляд Великого Лодочника перед вскрытием урны, и тот, не изменившись в лице, медленно кивнул ему. Уже тогда Шаккур понял, что поедет в Приморье. Рисковать Инсан-камылом или властелином стихий Буга Туром из Чадана сентиментальный лидер не хотел. Однако посылать менее опытного клептоклирика на личную встречу со Стоглавым Царём было не просто самоубийством; в нынешней ситуации это стало равносильно запуску сценария Последних Дней.
От Попасной до сдвоенных пиков Кандо-горы Мортона Люциферовича сопровождал почётный конвой — представители криптократов и клептоклериков, старший профан Нроан Га и верховный корефан Дал Каас.
(…)

***

У подножий Кандо-горы Каас и Га оставили Мортона Шаккура.

На ночь Мортон Люциферович остановился в ведомственной гостинице «На берегу Улитки», возведённой специально для отдыха Послов в Днопропетровск. С отдававшей умами смесью ностальгии и отвращения заночевал он в двухместном номере со сползающими обоями и клопами. Из рекламного проспекта, лежавшего на сломанном телевизоре, он узнал пароль от местного WiFi, а также что гостиницу построили в семьдесят втором, когда во время конфликта за остров Дамасский Култуху пытались переименовать в Улитку, чтобы метонимически нейтрализовать её геополитический заряд одноимённым притоком реки Мнемоники в Калининградской области. Очевидно, ожидаемого эффекта это не возымело.
Гугл кэш сохранил для вечности последнее перед погружением в реку Култуху письмо Шаккура. Мортон Люциферович начал писать текст как послание жене, включавшее в себя список паролей от почтовых аккаунтов, банковских карт и системы «умный дом» в его личной хижине для уединения. Однако потом его занесло, и в итоге письмо ушло сначала в папку «черновики», а потом и вовсе в «корзину». Текст неотправленного письма проливает свет на тонкую мечтательную натуру верного слуги режима:

«(…) а страна меж тем погружается в путину… и почему мы не взяли тогда, в девяностых, огромный кредит, не купили новые документы и не сбежали в науру или тувалу, как придумывали с тобой тогда, под сатиновыми простынями на заднем сиденье моего джипа? был бы я сейчас барристером и пальмовым пьянарём. а ты бы, моя эзрочка, ухаживала за козами и воспитывала светку с гошей. и вечером после полного забот дня бы мы шли вдвоём на морской берег, и я пел бы тебе “my heart flows to wallacea”.
ну а когда случился последний день, если бы случился… дошло бы всё это до наших островов? были бы мы кому-то нужны? мы могли бы сидеть на берегу и наблюдать за тем, как океанские волны приносят вывеску… вывеску твоего любимого shoebaloo с лейдсерстраат, просроченное расписание new amsterdam theater, закупоренные коробки чая из запасов teany café. а однажды к нашему берегу прибило бы позолоченную луковицу с крыши моего любимого ресторана в сиднее.
из обломков стеклянных империй мы построили бы свой широкий путь, свои двойные вершины. хотя… зачем на райских островах нужны яблоки тьюринга? выжившие — и мы среди них — стали бы использовать счеты, соробан, камешки, песок для пифагорейских чертежей. а вместо монитора — смотреть на бурлящее море».

Перед самой переправой Шаккура догнал Нроан Га. Запыхавшийся старший профан протянул ему мешочек из ткани цвета запёкшейся крови и сказал, что на высочайшем уровне ему было поручено передать Послу свёрток, однако сделать это втайне от представителя клептоклериков. Мортон Люциферович Шаккур, Посланник Красного кирпича, бывший ранее Спасским Верховным жрецом и Кандидатом, Членом Высшего совета, завдумером по строительству и жилищно-коммунальному, полужителем и многим, многим другим, развернул колькотаровый бархат, и на его глаза навернулись скупые мужские слёзы. На вышитой платиновой нитью шёлковой подушечке лежала простая деревянная уключина. Шаккур поднял глаза к небу и прошептал: «Значит, всё это не зря?»
Можно только догадываться, имел ли Шаккур в виду свою речь на встрече актива фракции в июле две тысячи шестого с предложением Великому Кормчему вступить в Партию, или же любовницу Эзрю Павлову, или может быть даже диссертацию по «Сопротивлению злу силою» Ильича, которую Шаккур вопреки обычаю написал и защитил самолично. А может и всё вообще, генерально. Так или иначе, после этих слов он поправил висящий за спиной баллон, в очередной раз проверил октопус акваланга и шагнул с причала в простую деревянную лодку. Нроан Га отвязал лодку Шаккура, и та почти сразу же растворилась в утреннем тумане.
В молочной тишине ещё долго разносились над Култухой плеск вёсел и скрип несмазанной уключины.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

вышел погулять на пару часов — третий день не дома

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Певцы путешествия текста от пальцев одного человека к языку другого