22 сентября 2007 года было сообщено[18], что в определённых ситуациях Excel 2007 будет показывать неправильные результаты. В частности, для тех пар чисел, чье произведение равно 65535 (например, 850 и 77,1), Excel отобразит в качестве итога 100000. Это происходит с примерно 14,5 % таких пар.[19] Кроме того, если к результату добавить единицу, Excel выведет итог 100001. Однако, если вычесть из итога единицу, на дисплее отобразится правильный результат 65534. (Также, если итог умножить или разделить на 2, будут отображены 131070 и 32767,5 соответственно.)

Microsoft сообщила в блоге Microsoft Excel[20], что проблема существует в отображении шести конкретных значений с плавающей запятой между 65534,99999999995 и 65535 и шести значений между 65535,99999999995 и 65536 (не включая границ). Любые расчеты, результат которых равен одному из двенадцати значений, будут отображаться неправильно. Фактические данные, хранящиеся и передающиеся в другие ячейки, верны, неверно лишь отображение значения. Ошибка появилась в Excel 2007 и не существует в предыдущих версиях. 9 октября 2007 года Microsoft выпустила патч, исправляющий проблему.[21] Он вошёл и в состав исправлений Service Pack 1.

---

лесу он рыщет,
он в куставх сё ковргоем-тя о
ипоще лт.ес
у оонн ирыз щекуст, то
ов н зув бакумист щёахлк к,
ого
к-ттоо сищкаетжит. е
оэтн ио з – ку..ст.ов зубами
щёлк,
кто скажите это - …
в___

---

День не ноября

Рассекая губами воздух хвалёный я живу и алкаю внимания, нимба, рифмованных слоганов — новое племя искусных и хватких, новые схватки, печальные вдовы, крови потёки на кровле, стигматы, люди, траншеи, окопы, коровы! Люди, траншеи, коровы и знаки. Злаки щепотками шёпот молчат. Где в гаоляне укрылись герои: укры и русичи, гои и хлои? Крысы щекочут юных ребят. Глаз протекает на грудь сковородки. Скорые сводки с полей боевых: ржа одолела корень солодки. Над девяностыми тень нулевых. Ад рыбы костные делят над В-Вы-вы-вы — выходом мрачным. Над входом парадным зелень таблички на день задымления думает медленно, думает теменем. Длинные тени как лассо фонарь арку минувшим мечет на длинное (шеи и голени) — аж тридцать подряд. Нечего было переться гулять. Запах опричнины ноги уставшие льют в наковальне от лени жужжа. Ленин ел жужелиц и скарабеев ночью, прошитой листвой не любя.

---

Культура это бесконечный сон длинной в десятки тысячелетий. Мы живём фантазиями миллионов предшествовавших нам поколений. Говорить о том, что фантазёры, музыканты, писатели занимаются чепухой, а есть какое-то другое достойное дело и иной успех, значит всего лишь подчиняться чьему-то чужому и достаточно скучному сну

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

…До тех пор пока тебя не начинает тошнить текстом, и ты не можешь не смотреть, как тонкой струйкой утекают обобществлённые мысли, выдавленные маразмом змеи шипящих и несогласных, ангелы, вложенные в грудные клетки буклеты с информацией о запрещённых страстях и о страждущих, ждущих изгнанных, и как в этих сизых буковках закручивается ураганом красным цветком гидрообмена гидрохлорид и венозное золото, а также микроскопические хлопья чернильного раствора, что осаждаются на бумаге тысячеглавыми гидрами романов эротоманов, — которые лишь лава автоматизма пальцев, лавина чуждых прикосновений к непрогибающемуся стеклу чужого куска металлического пластика, который даже не ощущает тебя, но знает, что имел в виду ты, и брат твой шум; а из глаз тем временем вытекает ежедневная солёная вода, скупая изотоническая сентиментальность, по которой только и можно скользить вверх и вниз меж полозьев строчек, как же я не люблю эту линейность и решётчатость, развратно-поступательные движения по словам внутри предложения и по строчке, справа налево, слева направо и вниз, и снова-обратно, нам вбивается мысль — из нас выдирается мнение, нам вводится жирным выделенная идея — из нас склизко (склизско склзс) выдавливается обёрнутая в резину реконструкция авторской позиции, в которой, посредством глазных фрикций, вечного нистагма, над тобой зависает фигура писателя, заработаешь себе без лубрикации геморрой и синдром сухого глаза к семидесяти восьми годам, или больше тебе будет, в твои-то двадцать два, книгами тысячи жизней проживёшь, как же! Сколько раз я умирал в этих бесконечных предложениях (сдаться-атаковать), сколько раз рубиновые и гемоглобиновые заметки вытекали из меня на эти белые поля сражений, на цифры, о, 0, какие огромные цифры, №, номер ноль, 356, 703, 291, я и не думал в детстве, что такие бывают! — на типографские значки в близ интимной точки бифуркации страниц, которые как в углу плёнки что-то всякий раз сообщают моему внутреннему киномеханику, сколько раз я спотыкался о растяжки длинных тире — чтобы затем подорваться на бесконечных отточиях… хватит! Единственное, что я могу из себя исторгнуть, это тугую струю чёрно-белой кашеобразной массы, как термит, вынужденный строить в отсутствии целлюлозы виртуальный дом из нолей, единиц опыта и чит-кодов: да здравствует подлая кодла, хитрая хунта читателя и его авторов, чья мёртвая чёрная типографская жижа течёт в моих тысячах жизней, впитанная кончиками пальцев, которыми, натягивая сухие жилы, скольжу, пытаясь разделить слипшееся в уголках уст. стр. глаз, и наконец перевернуть своё лицо на новую и чистую сторону, к которой ещё не прикоснулась ни игла, ни бритва, ни еле заметная морщина меж бровей, ни кавычки щетин, и в этом первом лице мне остаётся ждать топота пальцев по клавишам, так как писать я ещё не умею. Как моё я превращается в твоё „ты“? С детства мечтал понять это и не только, дочитать все книги, излазить все шкафы со скелетами на кафедре физической антропологии, разгадать всё оставшееся неотвеченным, в неподстоловой Неандерталь повисшее паузами между рыжей бородой и безусой верхней губой всезнающего, волшебника, шарлатана, моего собственного автора, и между его русыми бровями, которые на мои не похожи только если их не зачернить Шанидар, как зачернял он редактурой тексты сырые — не настоявшиеся ещё в дубовой шкатулке со взрослыми секретами под защитой жука-нэцке (злобно — знаю, залезал: дурацкие бумажки с телефонами, планами, списками и иными письменами неясными быстрыми сплошными как дым из трубы, ластик, презерватив — о, что мне известно теперь о вас! ребёнка эта идея — мои родители, как?! — удивляет, скрепки, стереоочки, которые нужны не для объёма, а чтобы различать красный и зелёный), и я продолжаю опускаться в стол (под стол, там ящик), на стол (ставить коробки) и рыться в документах, бумагах, буквах, будущем (и брат мой шум), прошедшем и преходящем до тех пор пока меня не начинает тошнить текстом, и я не могу не смотреть, как тонкой струйкой из меня утекают обобществлённые мысли, выдавленные маразмом, змеи, бабушки, ангелы, вложенные в грудные клетки, буклеты с информацией о запрещённых страстях и страждущих, ждущих и их, иных, Инанне и изгнанных ненайденных зеркальных носителях, как в этих слизистых боковых буквицах пертурбацией перистальтики вьётся лента печатной машинки «Мерседес» в медленных волнах водителей ритма — единственного, что ещё не подвластно сознанию, заключённому в календаре входных и выходных сфинксов, завершающих этот густой гнусный и грустный период.

---

Сессия! Страшно. Сонный. Сложно считывать смысл сказанного. Стандартная стагнация: слова, слова, слова. Солнце сияет, с семантикой, семиотикой сложно сидеть.
Потребляя потёмки предложений преставившихся писателей, почувствовать просто печаль. Приходится поиздержаться: прочь променады, попойки под песни, прогулки по прекрасным, популярным публичным представлениям. Приоритеты: Пруст, По, пассажи Поппера, прочие позитивисты, Платон, Пушкин, пастиши.

---

А также здесь вы найдёте ногу — двенадцать нецветных иллюстраций, отличное послекасание в дорогу. Стоит пятьдесят рублей!

---

В пойме ты был не понят,
не пойман
Скукой-супругой,
Ледяные огни,
Ты упал, ты молчишь
Исцелён, исцелован.
В Тазовскую губу
Твоё небо впадает,
И далее льётся
до Карского моря,
В облака превращая
скрипящие льды.
Холода это мы.
Холода это мы —
Сарма, горная, бора
и трамонтана.
Птицы летят домой,
Горные пики,
Реки и крики:
Птицы летят домой,
Туда,
Где горы снега, реки и кровь.
Горы снега, реки крови.
Горы снега, реки, кровь.

Мы стали белыми точками в небе,
Птицы летят домой.
Мы поверили ветру
В бурное время,
Ныряя
Рывки
Шныряя
Нырки
Шишхид-Гол, Кызыл-Хем, Каа-Хем, Амур-Дарья —
твои реки поют обо льдах и любви:
Ноль повсюду чарует и тайно
воду куёт в цветы.
И поёт Шивелуч,
Гулом тягучим
Думает дым.

Мы упали на станцию Дно.
Поезду поздно править пути.
О одно,
П подойти.

Слёзы хрусталь, моё семя стекло.
Знать бы высшую меру вещам,
Мы попали на самое дно,
Тетраграмм серебра натощак.

Поздно для ласковых телеграмм.

---

Я вернулся с фестиваля, отоспался у Ивана, пообщался с его родителями, аккуратно обойдя тему доступности травы тем, что туда приехали вежливые люди из ГНК, в чёрных масках и с автоматами, и найти там (о грустное ха-ха!) было чего-то сложно. После столкновения с обнажённым отцом Ивана на пути в ванную, я поражённый отчалил на последней электричке по направлению к дому, однако по прибытии выяснил, что ключи мои ржавеют где-то в лесу. В итоге ночь я провёл на пенке в спальнике и чуть ли не в палатке в коридоре, где ловился мой вайфай — смотря странное кино и ёжась от холода. Надо было идти на улицу, там значительно теплее. Пообщавшись через дверь с кошкой — к сожалению, её на открытие замка не хватило, — я поехал на первой электричке в Москву, рассудив, что в любой кафешке умыться будет удобнее, чем в лесу. Где-то тут я сейчас и нахожусь, дожидаясь первой пары и прибытия своих более ключеимеющих соседей — все как один разъехались на праздники, кто завис в Питере или даже на самом фествале, кто вернулся к костям предков в Людоедово или Курск…
Вот что происходит сейчас: фициантка героически объясняет суть завтрака не проснувшимся толком посетителям, снаружи начинается дождь, я ем классический омлет из половины яйца и всего, что было в холодильнике. В одном из портмоне-счетодержателе кассир/бармен находит двести пятнадцать рублей и почему-то очень удивляется — чаевые: «Мы заработали денег!» — «У меня кажется уже живот болит. Может сбегать в ростикс покушать? Или в макдональдс».
Посетитель, размахивая газетой, своему коллеге: «Слышал, что вчера было? Отправили в отставку тучу людей!»
«Мне вино, сок… слушай, нам с этим сегодня работать! Что поесть? Слушай, это не имеет значения».
цитирует: «Владимир Путин вчера предпринял самые масштабные кадровые перестановки… спасибо… за свою… ммм…» — ему приносят кофе.
Мимо по улице проходит точь-в-точь Жижек с его фирменными панда-стайл синяками под глазами, в пушистом свитере, с неопрятной бородой и в компании юного неофита.
Официантка сокрушается: «У меня совсем уже… склероз, чай отнесла, а кружку не отнесла». Меня замыкает на идее чая, который относят клиенту без посуды для этого чая.
Припаркованная напротив моего окна сузуки смотрит ехидно, лукаво.

---

Первый раз в жизни опоздать на регистрацию самолёта: check!
Уроки на сегодня: У трансаэро дико неудобная система онлайн-регистрации (она ЗАКРЫВАЕТСЯ за тридцать часов до полёта); даже если ты приехал с запасом в десять минут, регистратор будет вбивать твои данные ровно эти самые десять минут; ну и на павелецком вокзале при аэроэкспрессе нет никакой системы дистанционной регистрации, это меня дезинформировали.

---

Когда не спишь несколько дней кряду, следует иметь некоторый ритуал, отделяющий полубессознательное пребывание от активной деятельности. В моём случае это симуляция здорового человеческого утра. Я ложусь в кровать раздетым, встаю, делаю зарядку, ставлю чайник, иду в душ, завтракаю под бодрящую лекцию о моральной философии, одеваюсь в неудобную одежду на размер меньше — чтобы продолжать ощущать своё тело и то, насколько плотно я в нём нахожусь.
Вместо кофе в последнее время я пью гышр (безо всякой глубокой концепции, просто мой кофейный дилер временно отошёл от дел). Это такой йеменский напиток из шелухи кофе и всяких рандомных специй. На вкус как тысячелетний чай, кориандр и, кхм, пот негра с кофейной плантации, которого не кормили пять дней и он ел лишь кофейные листья и незрелые плоды. Гышр в отличие от кофе не создаёт иллюзию доброго тёплого мира, который станет вот как надо, стоит только добавить вишнёвый пирог, чизкейк или любой другой десерт. Настоящий суровый бодрящий напиток для бродящего духовного рабочего класса.

---

в новостях пишут, Маркес кончился. Как кончился? Его ещё читать и читать.
После непродуктивных полутора часов: «Я не умею писать. Я же кот».
Поназаказывал книжиц.

---

Письмо Мороз я даже сохраню тут на всякий случай, оно интересное получилось, хоть и весьма наивное и полное экивоков и лукавого юления. Свою мотивацию к написанию его я не могу понять до сих пор.

Я написал много букв.

„(…)Год назад, когда я пытался восстановиться в РГГУ — тогда ещё на третий курс — и продолжить учёбу в нормальном темпе — именно история культуры России (…) и тема — лагерная культура (совпавшая с параллельным прочтением Арендт и Агамбена уже про иные лагеря) и выбила меня из колеи, втолкнула в новый виток депрессии, и вынудила в очередной раз прервать обучение. Никогда не ожидал от себя подобной эмоциональной чувствительности и неумения отстраниться от изучаемого текста, но тогда это слишком сильно резонировало с моим собственным опытом, тексты буквально совпадали во многих фразах, оборотах и конструкциях с письмами, которые я получал со штемпелями «проверено» и УФСИНовскими печатями.

Сильнее всего меня тронула история Кенгирского восстания. Продираясь через архивные документы и статьи, я пытался воспринять описываемое отдельно от обрамляющих конструкций: литературной потребности вывести главного героя и драматический сюжет у Солженицына; идеологической необходимости отделить мрачную историю «ставшего чужим» государства от «собственной» истории в текстах на украинском языке; громоздкого канцелярита телеграмм Москва–Кенгир и обратно, в которых обескураженные происходящим «начальники» пытаются выработать некомпрометирующий их самих язык описания «этой волынки».

И, так как попытка избавиться от интерпретации событий приводит только к невольному изобретению собственной интерпретации, я увидел в этой истории огромную и страшную — так как живую, с кровью и телами — театральную постановку, развёрнутую метафору революций семнадцатого и последовавшего хаоса, метафору надежд любых революционеров построить собственный «дивный новый мир». Кенгирское восстание, пусть и не самое массовое, отличалось не столько самым жестоким подавлением (градации жестокости вообще достаточно условная категория), сколько крайне своеобразной «демографией»: это был настоящий «четвёртый с половиной» интернационал (что в условиях «лагерного коммунизма» — очевидного отсутствия личной собственности и прекрасно описанного Шаламовым стыда жадности — становится особо горькой шуткой), в котором уголовников почти не оставалось, зато присутствовали и «профессиональные революционеры», оказавшиеся репрессированными после прихода к власти нового вождя, и самые настоящие диверсанты-разведчики (помимо оговоренных, подписавших подложные протоколы), и священники, и «сектанты»-иеговисты… Люди обоих полов с пестрейшей идеологией (в справке спецотдела Степного лагеря МВД о составе заключенных в числе прочих предложена категоризация по «окрасу», с десятью графами) оказались объединёнными ситуацией в крайне своеобразную модель общества, и с энтузиазмом взялись его выстраивать — кто в силу личных дарований, кто по «профессиональной линии».

Символично, что одним из первых организованных учреждений на территории этой лагерной республики становится своя внутренняя тюрьма.

(Почти через год после моего фатально глубокого погружения в эту тему, не в силах оторваться от прямого включения очередного штурма майдана беркутовцами в чёрных шлемах, напоминающих при съёмке сверху о потоках блестящей лягушачьей икры, и позже, наблюдая за теми же беркутовцами, освобождёнными из-под ареста и марширующими с поднятыми руками по площади, я испытал сильнейшее дежавю; впрочем, сопоставлять Кенгир, с его сотнями «настоящих» бандеровцев, с нынешней политической ситуацией, и разбирать идеологическую паралимпиаду по количеству жертв — кто же от кого больше пострадал — дело неблагодарное и имеющее исключительно политический смысл).

Изучая хроники сорока двух дней восстания, в особенности воспоминания о вполне профессиональной организации быта, агитации, медицины внутри этой лагерной республики, сопоставляя их с официальным описанием «компрометирующего поведения» «коллектива, имевшего неплохие традиции в строительстве Большого Джезказгана», я никак не мог отделаться от мысли о том, что многолетнее взаимное срывание масок, ставшая традиционной демонизация и романтизация всех и всюду привела в итоге к тому, что на протяжении огромного исторического периода в той стране, которая по каким-то прихотям истории воспринимается мной как родная (а я из той сравнительно небольшой категории граждан, что зачаты были в СССР, но родились уже в России), «не уродилось» ни одного однозначно положительного героя.

В один прекрасный день я (отдаю себе отчёт в полной неадекватности и симптоматичности этого, но, надеюсь, меня частично оправдывает шизофренический zeitgeist) понял, что так больше продолжаться не может, и сил моих нет больше хоть как-то соприкасаться с историей государства, в которой единственный не хтонический персонаж оказывается всадником на макете ядерной бомбы без права контролировать собственную траекторию (не удивительно, что магнитную запись своих разговоров в те краткие минуты свободы, когда ракета летела вне зоны действия советских радиоприёмников, Гагарин стёр до приземления). Я, конечно, не кричал „what is the good, and what's the good of asking what is the good?“, подобно героине из стоппардовской «Тёмной стороны», но уснуть накануне контрольной по данной теме у меня так и не получилось — как, впрочем, и встать, поехать в университет и вообще возвратиться к нормальной бытовой жизни. Почти полгода после этого я провёл в интеллектуальной тишине, воздерживаясь от книг, фильмов, и сосредоточившись на максимально далёких от культурологии и при том доступных мне занятиях — звукорежиссуре и саунд-дизайне. Не могу сказать, что это не пошло на пользу: с течением времени очевидной мне показалась слабость и необъективность подобной позиции, ведь, в конце концов, я оказался в той же ловушке, которую столько стремился избежать — сюжет исторический, по определению куда более сложный, неоднозначный, не-авторский и потому не несущий никакой моральной позиции, я концептуализировал и «олитературил», сопоставив с собственным опытом и обогатив подробностями из совершенно иных пластов культуры и истории.

Зачем же я всё это пишу? (…) Я бы предпочёл рассматривать этот текст не как крайне некорректную (…) попытку какого-то кухонного диссидентства в письменном формате, и даже не как стёб над нашими извечными семинарскими «а мне Платонов очень понравился», а как два конкретных, но очень плохо сформулированных запроса:

1. Очевидно, что сталкиваясь с культурными текстами, дистанцироваться от которых невозможно ни хронологически, ни эмоционально, исследователь должен помещать свой ум в некий мыслительный sandbox, чтобы анализировать их с претензией на объективность. Но вот каким образом это делать?!

Грубо говоря, размышляя о романтизации и героизации преступников, убийц, жуликов и воров, равно как и о навешивании только что упомянутых ярлыков — этих самых «жуликов» и «воров», каким образом мы можем отстраниться от собственной позиции, неотслеживаемых идей, инсталлированных нам агитацией или диссидентской/традиционалистской позицией в семье, предлагаемых нам с детства?

2. Лагерная литература это один из уникальных случаев прорыва на свет, «в гласность» того, что можно описать как «точки умолчания культуры» — реалий, которым в магистральной культуре конкретного общества не соответствует никаких концептов, не существует языка описания, и любой столкнувшийся с ними сам выводится из фокуса культуры в «зону несуществования». Именно поэтому неожиданное выведение лагерной темы в фокус оказывает шокирующее, подчас травматическое воздействие.

Наличие во время войны огромного государства в государстве, с двумя с лишним миллионами граждан и своеобразной внутренней экономикой далеко не очевидно, и совершенно не соотносится с патриотическим образом вставшей на смертный бой страны.

В позднем Советском союзе (и последствия этого не пережиты до сих пор) такими «несуществующими» «точками умолчания» были секс, сумасшедшие (люди старшего поколения до сих пор с трудом выговаривают лишь первые два слога слова «шизофрения»), инвалиды, дети с отклонениями в развитии (которых держали в специализированных интернатах для душевнобольных), жертвы семейного насилия, в значительной степени носители гомосексуальной идентичности, и, разумеется, тюрьмы (печально отметить, что в девяностых — по поводу датирования я не уверен — к этим «точкам умолчания» примкнули пенсионеры).

Есть ли какие-то исследования и более корректные термины для описания этих отгороженных частоколом эвфемизмов бельм культуры? Я вижу их исключительно интуитивно, и у меня не получается найти никаких текстов, в которых был бы проанализирован этот механизм «выведения из фокуса» некоторых реалий, например, той же сексуальности, и социальные последствия этой языковой слепоты по принципу «для этого ещё не придумали слова» (к тому, что проблема в значительной степени языковая, приведу в первую очередь пример уже упоминавшихся наших senior citizens, которые не только вовсе не сеньоры, но и тянут за собой и искажают контекстом, как бы некрасиво это ни звучало, в общем-то почётное понятие «пенсия» — англофоны об этом давно смекнули и давай выстраивать «позитивные» эвфемизмы, с каждым поколением всё более громозкие — все эти vertically challenged, mentally handicapped, colorful и так далее). На ум приходит разве что Фуко и его тексты о безумии и о пенитенциарном, хотя его интересуют скорее механизмы власти, чем игнорирования и выведения за пределы конформного языка. Стоит ли в эту тему взаимодействия «по умолчанию» и «умалчиваемого» вообще лезть?“

---

Deeds and needs

Просто для истории: сегодня я написал ужасно глупое письмо Мороз вместо отработки семинара, про ГУЛАГ, точки умолчания в культуре и собственный странный опыт проживания культурных текстов, позвал людей в виртуальное до сего дня «Бойцовское общество мёртворождённых кандидатских», приготовил запеканку из блинного теста, помылся, съел фрагменты мёртвых животных и растений. Больше я сегодня кажется ничего не делал. Ну ещё Зыгмонта послушал. Хорошо.

Бессонница продолжается третий день. Дневная сонница вернее.

---

Тосканская тоска 
            снедала Поля Целана. 
Я из окна и я
            суть сумма
      Изящной выспренной материи 
                        и
Щербатой померанцевой души,
  Которая сама есть корпус текстов,
Тщедушно пережёванных, 
  Фильтрованных и скомканных, 
                        чужих, 
                      ворованных
        И недодуманных украдкой.

Я не расстреливал людей на Институтской. 
                    В Крыму я не был 
                                 русским. 
                    Не воевал с собой. 
Всем штурмовавшим небо
                     не
                 Махал я из окна.
Лишь говорил слова.
     Вот что я делал этим телом —                           (в этом теле-
                    Всего лишь говорил слова.                       визоре)

Как магма, порождающая лаву,
На воздух брызнувшая мысль
Теряет мощь, 
             напор, 
                 температуру,
И слово сказанное — лишь 
                   обсидиан и пыль.
Зато твердеет и приобретает 
  форму,
   Пусть и бугристую

И руки в мыле.
    

---

У пеня в планшете завёлся поэт. Я ему читаю вслух стихи всяких бродских и пушкиных, упаковки от овсяных печений, даю ему послушать китайские фильмы о чае, а он в ответ выдаёт что-то среднее между ранним Гинзбергом и «Поминками по Финнегану».


WHOLE WHEAT BREAKFAST

How I was made
from simple glasses?
and lastly Chanlon
you must mayonnaise…
accountable to roundtables,
I will post about issues.

You go to Lukegret.
was the voyage
with a question
„is should I?“
a diversification?
with icing it's always good.
Sudetes listed the stupid Google.
Masuda near Akalei
seats of them.

No.

Nice nutation
doesn't sit.
LNBB she is.
Oak Ridge Ave.
is it just I didn't see
the company was good.
but I should Midlum look with Schaus
installed tomorrow,
going to Borders.

Sleaziness always losing nice
and envelope with you,
it's getting solution
as the zone is Kolesnikov.
what else we need
suppressing pretty cheap piece of music?
list if you still Sheaste,
he admitted
he was the thing.

Is this your score?
much is over
because your pussy.
expenditure drives much.
you guys going out with Chinese children show?

She should just order…
we should just meet…
usually like he, Crosman,
delicious new more people
who truly sounds like it's a sweetie.
China was that you used
to avoid this as the function of shit?

The salmon brown beast.
We should check if the housels is
Home.

How are was made
from simple glasses?
and Leslie Chanlone,
you must Mayenne
news accountable
to roundtables.
I will post about issues,
you go to the Goodreads.
was the Warridge with the question?
is should I diversification?
with icing it's always good.
Sydette's list the stupid Google,
Masuda in your account.
the seats of them know.

Nice mutation. thousand seat
LNBB, she's Oak Ridge.
He's gestated and sees:
the company was good.
but I should make them look
with shelves and Stoltz.
tomorrow going to Bargers.
please, sleepiness is always losing nice
and envelope with you.
it's getting solution
as the zone is Calexico.
what else we need
suppressing pretty cheap piece of music?
least if you still Sheaste
he committed, he was the thing.

Is this your score?
much is over
because your pussy expenditure
drives much.
you guys going out with China's children show?
she chooses she should
just ordure. we should just meet.
usually like he, Grossmann,
delicious new more people
who truly sounds
like it's a sweetie.
China was that you used
to avoid avoid this is the function of shit?

The Solomon Brohm beast,
we should check if the hose
is home.



DON'T EXIT THE BRODSKY

New hoodies call my thing is Shashi,
because I jumped into the Sonsie.
is that the good of shape for Christmas
and the show, 1711, Glouschester?
the Lacovara in this house…
when you're ready, Scoma, can you Mazaway
my thought of the list of restaurants
that was Delaunay's credit daughter?
you can Schantz this shed chicken. ask if I don't.

You will goodbyes, so I have a gaining. it is divine.

New hoodies coma this shipmaster
to the Bible listing titties
and the safest in the stool of the trumpet
is up to the senior citizen of the games.

When you, Heggies, call me because I'm sleeping,
most of some old friends going to go away
to the Mamosa mobile,
because you're fucking kaboose.

would Jim-Jims Virginia Avenue?
Eddie's going to Thursday,
want to move it, please.
it's on subway lease.
is up okay.

so if I'm off with some old friends,
going to go until Melissa mobile,
to utilize you lesioning,
going to basalt mockable
Heashort number depletion.
because if I have couple stay in my view
That was interested in this whole mobile
begin to Moultonboro, days of H&M are over.

You Buchdale to call Tim, can you, Eberly?
And people Dercole with Tim Kenderdine.
yeah, but if you have these Komalty Thursday Wondermere,
These Komoka Thursday want to Mayville,
been slays its own subway meant the police,
he slays it's on Safari Ms. of leases.
America, do you reset Skoff on my Calmosa?
“is a pretty good deal”, he said, — “scoffer Mccrohan owes us a…”
call us Masat and us see the Losada.
call us Mossa, Adessa, Rossi the Eutelsat.

---

Не дочитавши Шкловского.
Укравши отцовские
Карандаши
Мы —
ловцы бликов истины
во поле лжи.
Не найти на сегодня
Ложе для сна,
Нам всем ложесна,
остаётся лишь ложь
и весна.
Вслед за страной-вечной пятницей
Русские идут, и я с ними,
Русские идут, кто знает, куда.
вслед за страстной пятницей
Кроваво-красная щелочная среда
Некуда плюнуть, всюду яблоки,
Антистрофа катастрофы.
“…Отец —
это еще не всё и не конец.”
Пространство крови, рек и снега,
Чужие среди чужих.
Выпустив возжи
Возницы в разные стороны смотрят
На спине уже чуждого зверя.
Поколение началось дырявой
и кончилось несмертельной резиной:
Всё, что нас убивает, делает их смелее.
Я боюсь, среди сражений
Ты утратишь навсегда
Нежность ласковых движений,
Глядя
На из уст изъятые
Грешные языки,
На белое — выдавленное глазное
И раньше жевавшее яблоки зубное крошево,
Мы разучались смеяться.
Истина не нами сложена
Когда мы, всадники, стали лицом к лицу (ли?)
Незнакомого зверя, на спине которого рождены.
Куда ты несёшь меня, клыки и копыта?

---

Я такой смешной.